Эдгар Аллан По

Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло,
И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки
Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
‎Здесь, со мною — никого…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах
Жуткой, чуткой странной дрожью пронизал меня всего;
И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
Поздний странник постучался у порога моего —
‎Гость, и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
При неясном легком звуке у порога моего».
И широко распахнул я дверь жилища моего:
‎Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,
Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его —
Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
‎Эхо, больше ничего.

И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.
Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:
‎Ветер, больше ничего».

Распахнул я створ оконный — и, как царь в палате тронной,
Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него;
Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
И вверху на бюст Паллады у порога моего
‎Сел — и больше ничего.

Черный гость на белом бюсте, — я, глядя, сквозь дымку грусти
Усмехнулся — так он строго на меня смотрел в упор.
«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.
Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»
‎Он прокаркал: «Nevermore».

Изумился я немало: слово ясно прозвучало —
«Никогда»… Но что за имя? И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —
Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,
‎И названье: «Nevermore»?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.
Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,
И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
И, изверившись глубоко, Небесам послал укор,
И твердил взамен молитвы этот горестный укор,
‎Этот возглас — «Nevermore»…

Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —
Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;
Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки
Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —
Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер
‎Этим скорбным «Nevermore»?

Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,
И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый,
И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
Не склониться ей на бархат, светом залитый в упор,
‎Не склониться — «Nevermore»…

Чу — провеяли незримо словно крылья серафима —
Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…
«Это небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,
Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —
Кто бы, сам тебя ли дьявол или вихрей буйный спор,
Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
Отвечай мне: есть прощенье? Истечет ли приговор?»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —
Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё — простор,
И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты,
Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор —
Этих перьев цвет надгробный, черной лжи твоей подобный, —
Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
Дай мне мир моей пустыни, дай забыть твой клич и взор!»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон —
Над дверьми, на белом бюсте он сидит еще с тех пор,
Злыми взорами блистая, — верно, так, о злом мечтая,
Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковер,
И душе из этой тени, что ложится на ковер,
‎Не подняться — «Nevermore»…

Там исполинские цветы,
кувшинчики растут.
Они качают головой,
полны печальных дум.
Они вздыхают тяжело —
от вздохов смутный шум.
За ними, дальше — мрачный лес,
высокий страшный бор.
Его деревьев гул и стон —
как будто буйный спор.
Они колеблются всегда,
грохочут и ревут.
Но не от ветра их мятеж —
нет вовсе ветра тут.
Из их вершин росится яд.
У их подошв, шурша —
змеятся дикие цветы,
отравою дыша.
Над ними тучи, грохоча,
на небосклон летят —
и там свергаются они,
как бурный водопад.
Но не от ветра их полет —
нет ветра в тех лесах.
И нет покоя, тишины
Там только скорбь и страх.
И ночь была, и падал дождь,
и этот дождь был кровь.
И я стоял среди болот,
меж плачущих цветов.
Они вздыхали тяжело —
их вздохи душу жгли.
И жгли мне голову дождя
кровавые струи.
И неожиданно луна
блеснула сквозь туман.
И вид ее печален был,
и цвет ее — багрян.
Ее кровавые лучи
упали на утес.
Он гордо голову свою
над берегом вознес.
Когда его, как кровью, вдруг
обрызгала луна —
На сумрачном его челе
сверкнули письмена.
И я увидел письмена,
и ближе подошел —
и на челе утеса я —
«О т ч а я н ь е» прочел.
И на утесе человек
недвижимо стоял.
Казалось, был ему утес —
достойный пьедестал.
Он был высок и величав,
он был как будто бог.
В его очах могучий ум
свой дивный блеск зажег.
Но меж морщин его чела
я ясно прочитал —
усталость, гордый гнев на мир,
страданье и печаль.
И, опустившись на утес,
он сумрачно поник.
Потом взглянул вокруг себя —
на ропщущий тростник —
на буйно-беспокойный лес —
на шумный туч полет —
на ярко-красную луну,
что кровь на землю льет.
А я таился меж цветов
и на него смотрел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. А он сидел.
И вот потом он стал глядеть
на желтую реку.
Он на кувшинчики глядел,
он слушал их тоску.
А я таился меж цветов,
я на него смотрел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. Он все сидел.
Тогда проклятием грозы
я проклял все вокруг.
И по заклятью моему
родилась буря вдруг.
Покрылись кровью небеса
от бешенства грозы.
Боль от дождя была, как боль
от огненной лозы.
Кровавой пеною река
плеснула высоко,
и волны вон из берегов
помчались далеко.
Кувшинчики плакали. И лес
шатался. Вихрь все рос.
И молния, сверкая, жгла.
И трясся весь утес.
А я таился меж цветов,
и на него глядел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. Он все сидел.
Тогда проклятьем тишины
я проклял все вокруг.
И по заклятью моему —
последний умерь звук.
Гром смолк. Блеск молнии погас.
Повсюду наступил
один безжизненный покой
заброшенных могил.
Луна остановилась. Путь
прервали облака.
Застыла в мертвых берегах,
как мертвая, река.
Деревья замерли в лесу,
Без вздохов и без мук
кувшинчики среди болот
оцепенели вдруг.
Я на утес взглянул: на нем
иные письмена
теперь сверкали. И они
гласили: «Т и ш и н а».
На человека я взглянул:
он в ужасе стоял.
И, как мертвец, он бледен был —
и жадно слушать стал.
Но умер и последний звук.
И только письмена
горели ярко на челе
утеса: «Т и ш и н а».
И вздрогнул человек — и вот
в смятенье побежал...
И никогда его с тех пор
я больше не видал.